О войне и христианском примирении

— Отец Вячеслав, когда я беседовал
с Николаем Горячкиным — режиссером
фильма о Сталинградской
Мадонне, он поведал мне о вашем ответе на вопрос:
«Можно ли после Освенцима говорить о
Боге?»

Вы сказали: «Именно после Освенцима нужно говорить только о Боге!» Позвольте, я начну нашу беседу своим стихотворением, созвучным с
вашим
ответом.

— Да, пожалуйста.

— После ГУЛАГа, после
расстрелов,

После террора и
беспредела,

После Освенцима, после
Хатыни,

После доносов и пули в затылок.

После нацистских
газовых камер,

После того, как
весь мир замер,

После одиннадцатого
сентября…

После российского
октября.

После убийства всех
в Нагасаки,

После химических
взрывов в Ираке,

После холодной блокадной
зимы,

После секретных лучей
на умы.

После бомбежек НАТО
Балкан,

После вторжения в
Афганистан,

После расстрела царской
семьи…

После терактов, после
крови.

Вправе ли мы говорить
о любви?

Я прочитал это стихотворение на творческом вечере в Российской национальной
библиотеке, и мне из зала крикнули: «Вправе! А вы не вправе писать
такие стихи!» Что вы скажете?

— Но это же хорошая художественная
провокация! И понятно, что вы здесь не
на стороне атомных взрывов, концлагерей и ГУЛАГА.
Вы на
стороне Любви.

На другой стороне ни о
чем
не спрашивают. На той стороне
ни о чем не волнуются. В
Освенциме квалифицированный доктор-вивисектор спокойно
отрезал конечности, препарировал
разные органы, делал самые различные инъекции, на обходах переворачивал тела и осматривал людей, как лабораторных лягушек. И вопросов никаких для него не существовало.
Какая любовь? Человек был
лягушкой, лабораторной крысой. Поэтому, конечно,
вопрос этот звучит только на
нашей стороне. На стороне тех, кто за
Любовь. И хорошо, если нас услышат на противоположной.

На самом деле ответ, что
только о
Боге
и можно говорить,
если я не ошибаюсь, принадлежит одному современному немецкому философу-богослову. Ответ
не совсем мой. Но я полностью разделяю мнение, что
сейчас только о любви и Боге и
нужно говорить! Иначе надежды нет — эскалация насилия, эскалация греха будет бесконечной.
Такое, как Освенцим и Бухенвальд,
побеждается только чем-то очень высоким, божественным.

— Но на
подсознательном уровне в людях все
равно будут жить воспоминания о том, что такое было.
О том, что творили люди.

— На подсознательном уровне это
и остается как раз в виде
любви. К народу, стране,
страждущим…
Отсюда — Шостакович,
Барлах,
Экзюпери… Именно потому
появилась и Сталинградская Мадонна. Автор иконы — немецкий солдат
был в
аду Сталинграда. Он
прозрел в русской женщине,
укрывающей шалью ребенка — Божию Матерь и Христа, которые явились
в ту ночь этим немцам, сидящим
под бомбежкой в сталинградском подвале.

— Вы думаете, что икона
родилась как отрицание зла?

— Безусловно. Как попытка его преодоления.

— Именно как протест против насилия?

— Я думаю — да. Иначе не было бы надписи «Рождественская
ночь», не было бы этих слов «Свет», «Жизнь»,

«Любовь»… Эта рамка из слов не случайна.
Это — ковчег иконы, который хранит
и определяет само её содержание. Конечно, тогда, возможно,
Курт Ройбер не размышлял, рисуя на обороте карты, о
таких высоких материях. Но, думаю, не без того.

— Почему этот рисунок назван иконой?

— Икона — это образ (в переводе с греческого). Рисунок Ройбера — образ Той, Которую мы в искусстве научились называть Мадонной.

Мы недавно нашли фотографию святой нашего Скорбященского храма, уже догадываясь
о том, что она покровительствует
чадородию, семье, помогает женщинам
в замужестве. Так вот, мы нашли
фотографию святой Екатерины
(Арской) «в образе» Мадонны, с младенцем на руках. Как подтверждение нашим догадкам.
Это образ, это печать в хорошем смысле слова, это символ…
Вообще,
ребенок на руках, ребенок на груди — высочайший символ. Мне
как-то пришлось на панихиде в Трептов-парке сказать,
что люди не вышедшие из состояния войны, из противостояния,
видят в образе советского солдата с
ребенком на руках только
идеологический символ победы над фашизмом, только политический образ. Ничего подобного! Пусть даже и изображены конкретный солдат и конкретная девочка — это высочайший образ безопасности,

символ покоя, мира, тишины…

Когда я об
этом
сказал, один немец расчувствовался и
поведал мне

свою волнующую историю.
Мать родила
его вне брака, отец ушел на фронт и не вернулся.
Семья была очень благочестивая,
и мать подвергалась обструкции
родственников, её шпыняли постоянно и
жестко за это внебрачное рождение
сына… Вскоре в доме появился пленный русский солдат — Иван. И вот перед сном этот Иван брал мальчика на руки и укачивал,
напевая ему русские песни. Мальчик запомнил
состояние мира и покоя,
которое при
этом испытывал. Состояние безопасности во время войны.
И безопасность в немецком доме исходила от этого русского Ивана. Потом Иван
куда-то
исчез… Мать мальчика со своими
родителями совсем
разошлась. Она оказалась практически
выброшенной на улицу. Конец войны, некуда идти, и она одна
с ребенком на руках. И
тут,
когда вокруг было огромное
количество
одиноких женщин, ее
подбирает бывший офицер. Эсэсовец!
И — становится хорошим отчимом этому мальчику. Ничего плохого не
мог вспомнить про этого эсэсовца мой собеседник…
Но сказал, что он никогда не чувствовал
себя
в таком покое, в таком мире, в такой тишине
и радости, как на руках у пленного русского солдата Ивана.

Ребенок на руках — это вечная
поза, в которой человек начинает постигать мир. Ребенок
на руках матери, у ее груди, часами может
вглядываться в материнское
лицо, изучая его. Для него
в лице матери заключена вся Вселенная. Весь
мир — и материальный, и
духовный.
А теперь вспомните казанский
образ Божией Матери!

— Как в вашу жизнь вошла Сталинградская Мадонна?

— Она вошла той деревянной скульптурой,
которую привезли из Германии и поместили
в крипте Успенского храма в Сологубовке. Хотели в самом
храме, но у нас не очень принято помещать скульптурные изображения. Хотя в старых храмах
иногда их можно найти. В нашем Скорбященском, к примеру, было скульптурное изображение
(на старой фотографии
я не смог разглядеть кого) главы Христа
в терновом
венце или Иоанна Крестителя. Но наш храм построен в имперской части Петербурга,
строил его итальянский архитектор… А
в деревенских
храмах скульптуры
были крайне редки. Но
можно вспомнить скульптурные изображения Параскевы Пятницы…

— Скульптура более характерна для Европы… Для готики, барокко.

— Да, западная духовность
подразумевает священные изображения в виде скульптур. Трехмерные.
Но само богословие
иконы предполагает другие измерение,
пропорции и перспективу.

Считая, что в храме ставить скульптуру не очень уместно, её поставили в крипте храма. Она и родилась как рисунок именно в подвале.
Один из тех
немногих,
кто выжил в Сталинградском подвале — где помещались обмороженные,
с тяжелыми видами гангрены, безнадежные солдаты, когда
приехал после восстановления нашего храма в Сологубовку,
рыдал под сводами крипты
как ребенок. Настолько на него нахлынуло адское
прошлое войны. Он как будто
пережил его еще раз.

— Вы были инициатором восстановления
Успенского храма в Сологубовке?

— Да, мне посчастливилось
этим заниматься. Храм был построен в
1850 году. А восстановлен в современном виде — в 2003 году.

Я появился там в 95-м.
Тогда
еще
не был священником, меня пригласили туда как секретаря приходского собрания. Пригласил бывший ректор Духовной академии, протоиерей Василий
Стойков. Какое-то время он окормлял
приход — приезжал, служил. Кроме него приезжали еще
несколько священников.

А я занялся храмом — искал средстскал какие-то возможности его сохранить.
Сначала хотя бы законсервировать…

Потом
возникли немцы. Возникли они с двумя идеями — с
проектом
немецкого кладбища и с
желанием взорвать
храм. Он им был не нужен, потому что по плану через него должна была пройти дорога.
Я оказался между двух огней. С одной стороны — надо было защитить храм от немцев, не дать его взорвать при молчаливом благословении на это наших бездумных
чиновников.

С другой стороны, я понимал, как христианин, что кладбище нужно было защитить
от варваров, от
съемочной группы «Шестьсот секунд»,

которая устраивала там всякие дешевые интермедии и снимала совершенно фантастические сюжеты, в то время как немцы лежали вокруг на полях и требовали
захоронения.

— Останки немецких солдат лежат на полях до нашего времени?

— А куда им деваться-то? Во
время
войны только вокруг
нашего храма захоронили 3500 немцев. А сколько
их осталось вокруг — по лесам да селам!… На сборном кладбище
Сологубовки сейчас лежит более

50 000 немцев. А рассчитано оно
на 85 000 — это будет самое большое в мире кладбище
немецких солдат.

Вот между двух огней и рождалось наше миротворчество…

— Я хотел бы вернуться к
скульптуре… Автора копии Вы знаете?

— Нет. Она пришла из Германии просто так. Я как-то не поднимал
вопрос об авторстве. Тут интереснее другое. Скульптура
— как это происходит и с
иконами Андреаса Блока — таинственным
образом со временем меняется к лучшему.

— Что происходит?

— Она облагораживается, что ли…

Сначала эта скульптура
поразила меня своей неказистостью. Какой-то непропорциональностью. У меня было ощущение, что
это просто наспех
сделанная
вещь. Мне виделся в ней какой-то
натужный экспрессионизм, даже непрофессионализм.
Даже несколько стеснялся о ней говорить.
Говорил о рисунке. О мотивации автора…

— Даже в том
отрывке фильма, который показал мне
Николай Горячкин,
я видел какое-то Ваше настороженное
отношение к иконе.

— Каждый раз, рассказывая
посетителям храма о
Ройбере и его рисунке, я добавлял,
что рисунок
это одно, он очень изящный, легкий по движению. Он сразу выдает мастера, его хорошую руку. С
учетом
того, что рисовал он углем на какойто случайной основе.
С извинительными интонациями я говорил, что скульптура хотя и сделана по рисунку Ройбера, но… немножко пришибленная, приземленная,
какая-то коряжистая…

А сейчас я замечаю, что скульптура мне нравится все больше и больше.

— Это Ваши субъективные ощущения или с ней объективно что-то происходит?

— Конечно, это мое субъективное восприятие, я не знаю, как оно у других. Может быть, кто-то в душе посмеивается
над скульптурой, ее происхождением, немцами…
Но у
меня ощущение, что она с каждым
годом становится все лучше, если хотите, — прекраснее. На самом деле,
что-то
в ней такое появляется! Может быть, влияет та атмосфера осмысленности
вещей, которая способна изменить все вокруг?

Без осмысления мы не понимаем
прекрасности того или иного произведения. Чтобы
почувствовать красоту, нужно ее осмыслить. Глубоко
и серьезно. Без осмысления
мы не примем французских импрессионистов, не
поймем нежности «Девочки на шаре» Пикассо, не
разглядим
драмы работ Шемякина…
Они нам покажутся
уродливыми,
непонятными или незаконченными произведениями. А
осмысление искусства, конечно,
субъективно. Объективно воздействие на человека и предметы — храма, молитв,
совершаемых в нем. Но это уже другой разговор.

— Что делают в сфере ЖКХ, когда дом трещит
по швам? Ставят маячок.
Наклеивают бумажку на
трещину и наблюдают, как она себя ведет. Расходится щель — бумажка рвется, сходится — бумажка сжимается.
И вроде бы таким образом достигается объективность заключений.
Может быть, что-то подобное и здесь можно попробовать?

— Маячки
расставить?

— Ну, условно…
Это
так, на уровне шутки, аналогии…

— Нет, в этом есть и доля правды. Это можно развить в целое мировоззрение, выстроить
целую космогонию.

Я думаю, что каждое наше интервью, каждый наш
фильм, каждая наша
встреча с незаурядными
людьми,
каждое наше мероприятие или событие жизни — это все маячки!
И по этим маячкам можно судить, насколько мы становимся лучше или хуже. Насколько мы состоялись. Мы узнаем друг друга по установленным нами маячкам. Понятен курс
каждого человека, когда обнаруживаешь расставленные им маячки… В известном смысле рыбак рыбака видит издалека.

Прекрасное, доброе, хорошее, эстетически возвышенное
видит только человек возвышенный.
Который сам красив
и добр. Чем больше мы упражняемся
в прекрасном, тем больше мы
его видим и узнаем в окружающем мире. Не только в искусстве, но
во всех сферах культуры и жизни, которые нам открываются.

— Об аспектах жизни… Мы — те, кому
сейчас пятьдесят — как воспитывались?
Смотрели фильмы про войну, где русские солдаты бьют
немцев, сидели на уроках истории,
где немцы подавались как безусловные враги — все без исключения.
Нам внушали ненависть ко всему немецкому…

— Думаю, что эти вещи уже давно преодолены.

Но было бы слишком почетно и
лестно для Курта Ройбера утверждать, что вот его Мадонна так повлияла на генетическую память русских, что она трещит по швам. И «строители» не успевают ставить
«маячки»… Это не так, война с
ее трагизмом и потерями — внутри
нас. Но благодаря
Сталинградской Мадонне я все-таки гораздо больше
узнал и увидел войну. В этой
иконе, как в любом произведении искусства,
только часть информации о войне, которая мне
доступна. Можно было бы
еще
изваять немало скульптур,
посвященных войне.

— Ваша поисковая работа… она ведь шла до появления
иконы. Может быть, она
раньше и сильнее повлияла на ваше понимание проблем. На постижение трагизма войны, бессмысленности убийств.

— Ну конечно! Если бы и вы в
течение семнадцати лет захоранивали останки наших бойцов — по три тысячи в год — и были бы свидетелями самых разных находок, то у вас было бы совсем другое отношение
к войне. Если бы и вы встречались
с ветеранами не только в
День
Победы
или в периоды сезонных журналистских обострений…

В мою родную деревню вернулись с войны два солдата. Один из них — мой дальний родственник. Они
вернулись в конце войны на радость всем бабам, потому что
деревня перестала слышать
музыку — все гармонисты
ушли на фронт. Праздники
справляли, а на гармошке никто не играл.
И вот, наконец, возвращаются
с фронта сразу двое гармонистов!

Но возвращаются инвалидами — один
без правой руки, а другой
— без
левой.

И что же? Они садились рядом, тесно прижимаясь друг к другу, плечом к плечу. Брали гармонь, одну на двоих, и раздвигали
мехи… Один играл мелодию, а другой давил
на басы… Бабы выходили в круг, танцевали и старались в сторону гармонистов не
смотреть. Моя тетка Нина рассказывала
— невозможно было на них взирать.
Как только поворачивали голову в
их сторону — начинали реветь, и праздник прекращался.
Вот вам сюжет скульптуры, вот
вам иллюстрация войны!

Пусть это не Мадонна, но я думаю, скульптура
была бы сильная. Такое двухголовое, почти чудовище, соединенное
не гармонией, но гармонью,
которую они растягивают.
Два одноруких, тесно прижавшихся друг
к другу и «выжимающих» из своего уродства красоту…

Вот иллюстрация войны… И это только малое из войны, что я для себя
открыл. Хорошо, что мы обрели Сталинградскую Мадонну, что
три архиерея
объединились и прозрели
в этом рисунке не только символ веры и
надежды, которые неистребимы
в этом грешном мире, но и
Христа, который вошел в
этот мир, был брошен младенцем в скотские ясли и пожертвовал собой ради
мира, сделав бессмысленными все жертвы войны.

Бессмысленными и ненужными.

— Как Бог смотрит на
людей, ведущих военные действия? На их жестокость…

— Мне Он не докладывал, честно скажу.

— Вы можете
как-нибудь философски
ответить на
этот вопрос. Ведь Его
же дети убивают
друг друга?

— Это сложный и болезненный
вопрос. Проблемы войны надо решать
на очень серьезном этическом уровне. Я мог бы
отослать вас к теории и критерию справедливых
и несправедливых войн.

В серьезном, обобщенном виде их впервые
изложил Блаженный Августин. Есть
западное, схоластическое видение справедливой и
несправедливой войны.

Но наш современник, митрополит Антоний Сурожский, по-моему,
определил войну предельно точно. Он сказал:
«Это
самая ужасная форма греховной непримиримости
человека к человеку».

Мы — священники — исследуем
грех, мы все время живем в инфицированной
грехом среде. Наша задача — помочь человеку выявить
симптоматику, диагностировать
грех и, по возможности, помочь в лечении.
В случае войны мы сталкиваемся с самой чудовищной,
самой страшной пандемией — с огромным количеством
аспектов и областей, в которые мы можем быть ввержены. И заражены… О которых можем говорить,
но не сможем их всех охватить…
Этические проблемы войны колоссальны.

Скажем, можно говорить об определенной этической усталости
человека. Об определенном этическом пределе. Это — как усталость металла. Если человек этот предел переступил,
в нормальное состояние его уже не вернуть.

— Приходящие из Афганистана
не могли найти себя в мирной жизни.

— Абсолютно верно.
Такие люди возвращаются
с каждой войны — Финской, Японской, Афганской, Чеченской, Вьетнамской, Корейской — и
не могут найти себя в своей
стране… Во время войны этический багаж очень мал. Люди сталкиваются с
ранами, с кровью, с горем, со слезами… И душа загрубляется. Она может самосохраниться с помощью какого-то противоядия. И если при этом очень невысоком (в этическом плане) запасе
случается какой-то беспредел — вообще не поддающийся
осмыслению — человек
ломается полностью, вернуться он уже не может.

— Проходит точку невозврата.

— Да. В разговоре
о проблемах примирения бывших врагов мы должны помнить об этой «точке
не- возврата». Расскажу вам про оставшегося за ней. Мы были на конференции в Берлине. Присутствовали
ветераны с той и с
другой стороны. И вот звучат слова: «Война давно окончилась, надо примиряться, друзья уходят, остаются только могилы и так далее. Пора примиряться, пора»…

И каждый вечер шнапс, каждый вечер пиво. Наши ветераны уж и расслабились.
Ну, а что — все хорошие
мужики. И немцы, и
русские… И вот — последний день конференции, итоговое коммюнике, некоторые уже
торопятся пожать по доброму руки — за мир, дружбу и примирение — и распроститься.
Вдруг один старик из
Белоруссии — высокий
такой, молчаливый
старик, который, похоже, все эти дни не пил и
молчал, встает и говорит:
«Что вы мне тут внушаете?
Мне было 16 лет, когда немцы вошли в нашу деревню. И
я сам своими глазами видел, как они подбрасывали
в воздух наших младенцев и ловили их на свои штыки. Я видел это!

Когда нас освободили советские части — мне было уже 18 лет — я пошел вместе с ними. И
мы дошли до Германии. Мы остановились
у концлагеря, но не вошли в него, потому что везде на заборе, на воротах были надписи

«Мины»… Потом уже, когда мы ехали в
теплушках домой, мы узнали, что эти объявления писали
ночью наши молоденькие лейтенанты. И везде развесили, чтобы мы не вошли и
не увидели, что вы там творили
с пленными. Да если бы мы тогда, в апреле

45-го, увидели то, что вы там делали, мы бы вас, — он повернулся к немецким ветеранам, — всех вырезали ножами! Всех, до одного».

Представляете? И всю конференцию,
все сказанные слова, призывы он
просто опрокинул. Все, сразу! Установилась
гробовая тишина. Никто не
знал, что делать дальше.
Вот
вам о точке невозврата… А ведь сколько лет прошло!

— Один мой однополчанин,
с которым мы служили срочную, после перестройки уехал в Америку. Через какое-то время
стал стопроцентным
американцем. Потом несколько раз приезжал в Питер. И
вот как-то сидим мы, тоже пиво пьем, и я так в
шутку
спрашиваю: «Мы ведь еще не вышли
из возраста военнообязанных. Случись сейчас война. Тебя призовут и меня призовут. И ты что, из своего
окопа будешь в меня стрелять?»
Он ничего не ответил.

— Равноапостольный Николай Японский, извинившись, прервал отношения с Русской Православной
Церковью и с Россией, когда в Японию пришла
война 1905 года. Он извинился перед
Синодом, сказал: «Я здесь
живу, служа народу Японии.
Я не вправе сохранять отношения с
Московским Патриархатом в условиях войны. Я должен молиться о победе японского оружия».
Так сказал Равноапостольный,
почитаемый нашей Церковью — вот ведь парадоксальность христианства.

— Я понимаю, что задаю
очень сложные вопросы…

— Но они имеют своё разрешение.
Равноапостольный Николай
снискал
та-акую любовь у японцев, он так завоевал их
сердца, как не завоевали
ни одну японскую часть никакая наша бригада,
дивизия или армия. Мы проиграли войну на Дальнем Востоке, а он — победил японцев.
Вот
что
поражает.

— Вернемся в наши дни. Как родилась идея байкерского пробега?

— Она родилась после того, как я познакомился
с нашим мотодвижением, с питерскими мотоклубами, с нашими
байкерами. Я занимался уже тогда войной
и совершал
все то в поминовении
защитников Отечества, что было возможно.

Однажды пригласил на захоронение бойцов. Они приехали,
был уже октябрь, холодный день, пронизывающий ветер, вообще не мотоциклетная
погода… Асфальт уже не держал. Они приехали, и я понял, что они абсолютно правильно устроенные люди. Зародилась дружба. Потом я им сказал:

«Вы путешествуете по Европе, но там наши лежат…» Привел им статистику.

«Давайте поедем, помянем вместе».

— Но байкеры… Насколько они близки к военной
теме?

— Оказались близки. Однажды я
обнаружил, что один байкерский
клуб восстанавливает военную технику. Бережно, старательно восстанавливают мотоциклы М-72, на которых наши воевали.

Байкеры участвовали в исторических реконструкциях, надевали военные гимнастерки, фуфайки. По образцам шили себе военную форму. И
изображали военные действия. С
любовью, трепетом. Это тоже форма увековечивания памяти, памятования о войне. До пробега
«Свеча Памяти», в день начала войны, 22 июня многие
сами, самостийно выезжали
куда-то. У них было это в
сознании. Рвануть, к примеру, на Синявинские высоты или еще куда-нибудь…

Когда я увидел все это, я
понял, что это — свои.

Так вот родилась акция
«Мир и память». А до этого
уже зажгли «Свечу памяти». Когда
я познакомился
с немецким пастором Матиасом
Цирольдом, тот оказался
тоже мотоциклистом. Сказал,
что давно мечтал найти какую-то идею поездок на мотоцикле…

«Свеча памяти» родилась неожиданно. Она объединила и наших и немцев. Немецкие
байкеры-христиане приехали накануне 22 июня.
Хотели на
Невском проспекте устроить какое-то богослужение. Напротив Петри-кирхи вынести порталы,
пригласить рок-группу, поставить
вокруг свои байки… И в косухах, под рок…

— Вместо этого вы провели
мотопробег. Как
вы считаете, цель акции была достигнута?

— Целью было поминовение защитников Отечества,
всех, ставших жертвами войны. И
мы помянули. Сейчас и на «Свече», и на «Мире и Памяти» людей без мотоциклов
почти столько же. А
иногда даже больше, чем мотоциклистов.

— С точки зрения человека и
байкера — понятно. Но ведь священник должен подводить, приближать людей к Богу…

— Мы совершали церковное
поминовение. Все знают, что я прежде
всего священник. И что только
Церковь
творит Вечную Память. Мотоциклы — это лишь возможность привлечь одних людей
к участию, а других — к вниманию. Очень
эффектно, очень красиво. Это ведь часть президентского
протокола
— мотоциклетный эскорт. Его организуют
в честь самых высоких лиц, с целью отдать им должную честь. Мы организуем его ради наших павших
солдат. Это высшие почести, которые мы
можем дать нашим героям. Бог открывается
в священных предметах.
Мы вместе открываем священность памяти, подвига, истории, имени и судьбы человека.

— Подобные акции еще планируются?

— Да, у нас в календаре много таких акций: «Защита Колобанова»,

«Ленинградская Хатынь», «Третья ДНО» — это третья
дивизия народного ополчения. Мы ездим в Карелию,
где она стояла насмерть и погибала. Хороним там своих, питерских… Наши же питерские
друзья-поисковики их и поднимают.

— Сколько байкеров
участвует в пробегах?

— Сколько соберется.
В первый пробег по Германии
в колонне было
до 70 мотоциклов. Эта колонна растянулась по трассе почти на

2 километра. На «Свечу памяти»
приезжает половина мотоциклетного Питера. Да
и из других мест едут. Ради
нас перекрывают магистрали. А иногда — всего несколько человек едет.

— Как в одном лице уживается
байкер и священнослужитель?

— Нас, церковных служителей,
каждый видит по-своему. Мы не можем запереться в церковных стенах. Все подвижники Церкви, ее лучшие
люди всегда были с
народом, в гуще общественной жизни, в самых разных частях общества. Церковь не секта и не гетто, она должна быть открыта «городу и миру».

Часто о нас судят люди, которые ничего не знают о церковной жизни.
Пишут статьи о Церкви, никаким боком к
Церкви не прикасаясь. Боятся Церкви, даже не заходят в храмы.
Но пишут огромные — на развороты —
статьи.

В байкерской среде я остаюсь
священником. Меня там называют

«отец Вячеслав». Ко мне тянутся, я
их крещу, венчаю, крещу их детей. Приезжают ко мне с какими-то
вопросами. Приглашают к участию
в самых разных мероприятиях. Это
дорогого стоит — народ там особенный.

Хочу сказать, что в клубах — очень талантливые
парни. Они пишут стихи, ставят капустники. А какие они ролики снимают, фильмы!
Я не перестаю удивляться.
Эта редкая, достаточно закрытая
среда продуцирует массу
интересного. И то, что меня приглашают, узнают, приветствуют — стоит любых разговоров
про какие-то там миссионерские победы. Это
дружба и уважение. Взаимопомощь и
солидарность. Неравнодушие и самопожертвование.
И общее важное дело Памяти.

Священников
на мотоциклах можно
встретить. Но не всякого там примут. Или примут
отстраненно. Но когда ты с ними ездишь…
Долго и
правильно… И они видят, что ты ездишь правильно,
вот
тогда ты действительно
становишься своим. Политрук, который не
ходил с солдатами в бой…

— Рисковал получить пулю в затылок. От своих же…

— Да. Он никому был не нужен. Штабных
офицеров, не бывавших на фронтовых позициях, всегда презирали. Их никто по-настоящему
не считал за боевых.
Так и тут. Не могу быть при штабе,
хочу быть с народом, с людьми, которые мне дороги.

— Спасибо Вам!

Беседовал

Владимир Хохлев

Справка:

Журнал «НЕВЕЧЕРНИЙ СВЕТ / INFINITE».

Свидетельство о регистрации ПИ №ФС77-48828 от 02 марта 2012 года (Москва).

Учредитель – Владимир Хохлев. Издатель – ООО «ГОРОД».

ISSN 2303-9396 = Nevečernij svet infinite

Тематика издания: основы христианской веры, культуры и искусства, история христианства, духовное творчество - поэзия, проза, богословие, публицистика.

Языки – русский, английский

Территория распространения – Российская Федерация, зарубежные страны

Предполагаемая периодичность выпуска – 4 раза в год.

Максимальный объем – до 250 страниц. Формат – А5.

Адрес редакции: Россия, 191036, Санкт-Петербург, Суворовский пр. д 23, литера А, пом. 3-Н. Тел.: 710-37-08, моб.: 8-960-246-60-02

Владимир Хохлев (род. 29 октября 1961 года, в Санкт-Петербурге, православный) — поэт, прозаик, журналист, редактор, сценарист. Член Союза писателей России, Международного литературного фонда и Литературного фонда России. Член Международной ассоциации писателей и публицистов (МАПП, Монреальское отделение), Профессор. Лауреат Общероссийской литературной премии им. Б. П. Корнилова (2008).

Постоянный участник возрождённого «Дня поэзии» (Москва) и «Дня православной поэзии» (2008, Москва). Стихотворение «Молитва» включено в антологию «Молитвы русских поэтов» (Изд. «Вече», Москва, 2011).

25 января 2010 года избран действительным членом Академии русской словесности и изящных искусств имени Г. Р. Державина. Награжден медалью «Ф. М. Достоевский. За красоту, гуманизм, справедливость».

В период с 2005 по 2012 год работал главным редактором журнала «БЕГ», в котором впервые в России, была опубликована книга Екатерины де Гук Дохерти (Колышкиной) «ПУСТЫНЯ».

29 октября 2011 года «За верность традициям русской культуры и литературы» награжден «Золотой Есенинской медалью» и памятной медалью «А. С. Грибоедов 1795—1829».

В 2011 году вошел в состав Попечительского совета журнала «Вода живая» - официального издания Санкт-Петербургской епархии Русской Православной Церкви.