О Великой Отечественной войне из жизни прихода Скорбященского храма

___________________________________________________________________________________________________

 «Составляя свои воспоминания, я буду воскрешать в памяти прошедшие времена – и тем самым удвою мою жизнь». Жан Жак Руссо

Воспоминания Галины Павловны Плигиной

«23 мая 1941 года мне исполнилось 13 лет.
Закончила пятый класс 24-й школы на улице Миллионная г. Ленинграда. На второй
день после сдачи экзаменов мы всей семьей: папа, мама, сестра и я – поехали на
родину родителей в Ярославскую область. Была еще мирная жизнь, все ехали
отдыхать. Но на второй или третий день по приезде в деревню мы узнали, что началась
война. Папа в тот же день уехал в Ленинград, а мы остались у бабушки и деда. В
середине августа мама собралась ехать в Ленинград – мы с сестрой должны были идти в школу: она в первый класс, я – в шестой. Ехали медленно.
Пассажирский поезд стоял, пропуская военные эшелоны. 30 августа наш поезд
подъезжал к станции Мга, а ее уже захватили немцы. Тогда состав отправился по
другой ветке на станцию Вишера: Большая или Малая, я не помню. Там нас
поставили на стоянку и сказали, что поезд никуда дальше не пойдет. Мама и еще
одна женщина, с которой мы ехали из Ярославля, чудом договорились, чтобы нас
взяли на грузовой состав с углем. Мы ехали в железном ковше, оглохли, нас бомбили,
обстреливали, но 2 сентября мы приехали в Ленинград... Кольцо блокады сомкнулось.
Начались бомбежки по 8-10 раз в день. Сначала мы спускались в коридор квартиры
№ 1 на первом этаже. А через несколько дней мы уже никуда не уходили,
устраивались у себя на сундучке в коридоре, хотя нам выдали именные пропуска на
маму и на нас с сестрой в бомбоубежище музея Ленина и Дома ученых. В первую же
бомбежку зажигательные бомбы оставили нашу школу на Миллионной без крыши.

         В 1941 году
школы в Ленинграде работали с 15-20 сентября. Занимались в бомбоубежище:
несколько классов с 1 по 6 за большими длинными столами одновременно. Правда, к
Новому году нас распустили из-за частых дневных бомбежек и обстрелов.

         В один из
дней (числа, конечно, не помню) мы с одноклассницей Валей Голиковой бежали из
школы домой. Сигнал тревоги. Мы на Конюшенной площади около храма Спас на Крови
– спрятаться некуда. Перескочили мостик через Мойку к дому № 1, где жила
Валя. Она успела подняться на третий этаж. А мне дальше, к дому № 9. Я
успела добежать только до дома № 3, когда в Валин дом попала бомба. Меня
свалило с ног, и я на пятой точке проехалась очень хорошо. Этот эпизод я видела
по телевизору – несколько раз показывали во время празднования снятия блокады. Валя,
по Божией милости, осталась жива, только получила перелом руки.

         Блокадные
будни с каждым днем все тяжелее и тяжелее. На обстрелы и сигналы тревоги мы уже
не обращали внимания, сидели дома. В квартирах – холод, мы не раздевались, так
и спали. За водой ездили с сестрой, она сидела на санках с привязанным ведром,
а я с бидоном спускалась на лед напротив Зимней канавки к проруби. По всей Неве
корабли вмерзли в лед, и моряки помогали обессиленным людям: доставали воду из
проруби и выводили на набережную тех, кто не мог сам подняться.

Так мы жили до конца апреля 1942 года, когда, наконец,
получили разрешение на эвакуацию. Папа остался в Ленинграде: он служил на
комендантском аэродроме. Через Ладогу переехали удачно – нас не бомбили. Во
многих местах лед был пробит, тогда ехали по настилам.

  В Кобоне мы
прожили три дня в храме Святого Николая.Там нас кормили гречневой кашей. Потом
прибыл поезд на Ярославль. Вагоны товарные – теплушки без нар. Все на полу,
двери не закрывались.

Установили
буржуйку, на ней подогревали еду те, кто мог. Увы, по дороге умирали многие, и
их просто оставляли по ходу поезда вдоль железной дороги. До Ярославля мы
добирались почти месяц. Поезд очень часто стоял, а мимо нас к Ленинграду шли,
шли… шли военные эшелоны.

  В конце марта
1944 года закончилось наше пребывание в Ярославле. Папа прислал нам вызов, и мы
в апреле вернулись домой. Я через биржу труда получила назначение на работу на
завод № 211 (Светлана), где проработала монтажницей с 7.05.1944 года по
23.09.1945. В школе рабочей молодежи завода я закончила 7-й класс. Мне было
тогда 16 лет. Одновременно я прошла ускоренные курсы и была переведена на
испытание электроннолучевых трубок У0186».

Элеонора Юрьевна Васильева (Донская)

Мои воспоминания
о войне и блокаде

«Я родилась
21 мая 1929 года в Ленинграде. Очень хорошо помню, что 22 июня 1941года
был воскресный солнечный день. Я находилась в детском санатории под Ленинградом,
и родители приехали меня навестить. Мы гуляли, когда внезапно услышали по радио
страшное сообщение о начале войны. Всех детей из санатория сразу собирались
эвакуировать, но родители забрали меня и увезли в город.

С первых дней
войны в городе началась паника. Люди скупали все в магазинах, особенно крупы,
соль и сахар. Немцы стремительно продвигались к окрестностям Ленинграда. Как сейчас
помню, как в сентябре 1941 года прозвучали сильные взрывы и над городом был
виден огненный столб. Как мы позже узнали, горели Бадаевские склады с запасами
продовольствия, рассчитанным на два года. Люди собирали на месте взрыва
обугленный сахар и другие продукты вместе с землей. Началась блокада
Ленинграда. Появились карточки на хлеб, который наполовину состоял из жмыхов. Помню,
как постоянно ощущалось чувство голода. Немцы с присущей педантичностью
начинали обстрел в полночь, когда мы голодные и ослабленные ложились спать. Незабываемо
звучал голос диктора: «Внимание, внимание! Начинается артиллерийский обстрел.
Всем спуститься в бомбоубежище»… Мама была комендантом бомбоубежища, и мы, преодолевая
себя, одевались и спускались вниз. Я помню, как днем на крыши домов падали
фугасные бомбы, и мы помогали взрослым тушить их песком. В городе не было воды,
и я с мамой ходила за водой на Фонтанку. Чтобы согреть воду топили буржуйку, в
огонь летели ножки стульев и старые книги. Я ясно помню, как сидела голодная у
огня и читала, потом ходила в библиотеку на ул. Правды. В эти тяжелые для всех
Ленинградцев дни нас поддерживали поэты, выступавшие по радио, читавшие нам
свои стихи.

Особенно запомнились стихи Ольги Берггольц, которая своим
мужеством, стойкостью и верой, помогала нам пережить тяготы тех страшных лет. А
ещё примером стойкости и доброты была моя мама, она научилась распределять те
крохи еды, которые у нас были, и готовить практически из ничего, собирая остатки
муки, очистки овощей, выменивая их на наши вещи. Однажды, мама привела домой
какую-то незнакомую старушку, которая упала на улице от слабости и голода. Несмотря
на то, что нам самим нечего было есть, мама напоила ее кофейным напитком с сахарином…
Возможно благодарность и молитвы этой женщины помогли и нам выжить. Через
некоторое время, в один из холодных дней, когда мы ослабшие и замерзшие лежали
в кровати, раздался стук в дверь. Собрав последние силы, папа открыл дверь и узнал
друга, приехавшего с фронта. Своим фронтовым пайком он поделился с нами... В
августе 1942 года начали отправлять катера через Ладогу, нам удалось
эвакуироваться к родственникам в Омск. На наших глазах вражеский снаряд попал в
катер, идущий впереди. Погибли все, кто ехал на нем. Потом двухнедельная дорога
в теплушке, многие её не пережили. Очевидно, их истощенные организмы перешли
черту невозврата к жизни.

Долгожданный День Победы 9 мая 1945 года мы
встретили в Омске. Невозможно ни с чем сравнить безграничную радость, которую
мы испытывали при залпах победного салюта. Это был и остается самый счастливый
день в моей жизни.

Благодарю Бога, за то, что мы победили, и за
то, что мы выжили.

   Посвящаю моей
маме Донской Элеоноре Юрьевне, пережившей Блокаду, и всем Ленинградцам…»

В кольцо Блокады вражеской захваченный,

Попав под взрывы и бомбежек град,

В дыму пожаров, голодом охваченный,

Ты не сдавался — Город Ленинград.

Пройдя через страданья, скорби, горести,

Плач матерей, смертей несчетный ряд,

Истерзанный, голодный, но не сломленный,

Ты выстоял — Священный Ленинград.

Трещал, ломался лед суровой Ладоги,

Машины с хлебом в громе канонад…

Дорога Жизни от дороги к смерти

Спасла тебя — Блокадный Ленинград.

Врачей и медсестер великим подвигом,

И мужеством, не знающим наград,

И кровью пролитой погибших наших воинов,

Ты был спасен — Любимый Ленинград.

И Эрмитажа ценности укрытые,

И шпилей маскировочный «наряд»

Стихи Берггольц и музыка великая

Спасли тебя — Культурный Ленинград.

В промозглый долгий холод, в стужу лютую,

Теплом сердец, не знающим преград,

Святыми, неустанными молитвами,

Ты был храним — Духовный Ленинград.

Ты выжил! И не меркнет слава подвига,

Превышены возможности в сто крат,

Единством, силой духа и достоинством,

Ты победил — Великий Ленинград!

Стихотворение Натальи Васильевой

Некоторые фрагменты военного детства

О своей маме  Евгении 
Георгиевне Сафировой

 поведала
Мария  Николаевна Абрамова

  Моя мама Евгения  Георгиевна Сафирова (в замужестве Панова)
родилась в Ленинграде 15 февраля 1939 года. К началу блокады ей было 2,5 года. На
сохранившейся фотографии – мама примерно в этом возрасте, рядом игрушечный
плюшевый медведь.

         Никаких собственных воспоминаний
о жизни в эвакуации у мамы не сохранилось, а её мама Зинаида Ивановна (моя
бабушка) и сестра Галина почти не рассказывали ей об этом, как-то непринято
было в нашей семье. Такое, кстати, негласное правило соблюдалось во многих
семьях.

Семья была вывезена из Ленинграда до того,
как замкнулось кольцо блокады. Местом её проживания стало селение Барда. Где
оно находилось – неизвестно, где-то недалеко от Урала. Жизнь эвакуированных была
тяжелой и голодной. Зинаида Ивановна стала конюхом. Чудом сохранилась в памяти
мамы имя финской женщины, жившей там же, Хельви Финберг – с ней Зинаида Ивановна ходила на
речку собирать  творчатых моллюсков для
еды.  Детство, беспечное, как
пробужденье, мир, где сладчайшими были кислицы…» А еще собирали все грибы,
которые попадались на глаза, в пищу грибы шли без особого отбора, что приводило
к сильным болям в животе. Слава Богу, никто серьёзно не отравился.

Детство, которое всегда с тобой. Плюшевый медведь до сих
пор жив, хотя состарился и потерял прежний лоск, но стал семейной реликвией.
Был ли он в эвакуации – неизвестно, скорее всего, был, потому что, вернувшись
из эвакуации, семья обнаружила, что их квартира на проспекте Щорса, д. 64 занята
другими людьми. А теперь этому немому свидетелю и участнику более чем полувековых
событий ленинградской-петербургской семьи, безусловно, приятно себя осознавать в
центре внимания со своей любимой хозяйкой.

   Ирина Игнатьевна Лисаевич

   Её представляет невестка Синцова Татьяна
Владимировна

 Жизнь этой
удивительной женщины полна творческих исканий, напряженного, любимого (и от
того) радостного труда, неподдельного интереса и любви ко всем и всему, что ее
окружает.

Она
пережила блокаду и две эвакуации: одну коротенькую – летом 1941 года в
Новгородской области (мама приехала за ней и увезла в еще не окольцованный блокадой
Ленинград) и вторую – с 1942 по 1946 год на Урале, из которой ей с мамой,
зубным врачом, почти чудом удалось вернуться в послевоенный изрядно
пострадавший любимый город. Затем окончание школы, исторический факультет
Ленинградского университета, восхищение творчеством первого архитектора Санкт-Петербурга
Трезини, аспирантура, защита диссертации «Жизнь и творчество Доменико Трезини»
и звание кандидата архитектуры, что до сих пор считается большой редкостью для
историка по образованию.

Затем пятьдесят
лет лекционной, методической и экскурсионной работы в Ленинградском государственном
экскурсионном бюро, работа во Всесоюзном обществе охраны памятников истории культуры
(случалось читать лекции и в здании нашего храма до возвращения его в собственность
Русской православной церкви). Обширен список литературных трудов Ирины
Игнатьевны: «Доменико Трезини – первый архитектор Петербурга», «Санкт
Петербург. Скульптурный портрет»», «Скульптура Ленинграда», «На крыльях Меркурия»,
«Екатерининский канал 13», «Ради благоденствия России», «Еще горит моя звезда»,
«Грузино на Волхове». В 2017 году ей была присуждена Анциферовская премия за
общий вклад в современное краеведение.

А книга «Еще горит моя звезда» –
определенный итог непростой жизни автора, активного участника большой части событий
XX века, была представлена на присвоение Пулицеровской премии.

  Ниже
представлено несколько фрагментов из этой замечательной книги.

         «Как-то вечером загорелось здание Тюлевой фабрики на
улице Чапаева (Бывшей улице Вульфова). Огромный столб огня и дыма был виден от
нашего дома. 16 октября сгорели Американские горы, был убит слон в Зоопарке.
А вечером нет-нет, да и вылетит с лёгким щелчком зелёная ракета из окна
соседнего дома…

   Сегодня мы знаем, каким роковым днем
для Ленинграда стало 8 сентября – день начала блокады Ленинграда. С нашего “фонаря”
– эркера в тот вечер было видно, как почти всё небо с южной стороны города было
покрыто пеленой чёрного дыма, конца ему не было. Говорили, что горят Бадаевские
продовольственные склады на Киевской улице, где находилось почти всё имеющееся
в городе продовольствие. Теперь мы знаем, что в деревянных складах
продовольствия было всего на 2-3 месяца. Но это особый, трудный, связанный с
политической и экономической ситуацией разговор. На следующий день многие
жители устремились туда, чтобы добыть текущий по ближайшим улицам расплавленный
сахар... А хлебная норма всё снижалась, наступали холода. В домах на лестницах,
на крышах ставили ящики с песком для тушения зажигательных бомб, проводились
круглосуточные дежурства на улицах и крышах домов. Дежурства несли в основном
женщины и школьники старше 12-13 лет, иногда и младшие поднимались на крыши…

Сегодня, когда я пишу эти строки, не могу понять, как
вообще люди могли так жить... Мало того, что грозила опасность уничтожения в
результате обстрелов и бомбёжек. Фашисты методично их начинали вечером, с
маленькими перерывами. Иногда продолжались они всю ночь. Сначала люди
спускались в бомбоубежище, потом и на это уже не было сил. Так еще полное
неблагополучие в самом городе. Всё снижающиеся нормы хлеба и продуктов, очереди
в булочные в ожидании хлеба... Радио почти не говорило, слышался мерный звук
метронома. Он звучал как сердце человека: точно, ритмично, уверенно.
Периодически передавались малоутешительные «Сводки “Совинформбюро”». В свои
права вступили холод, голод и темнота. Не было ни света, ни воды. В маленькой
нашей комнатке откуда-то появилась буржуйка – маленькая железная печка, труба
от которой выходила в оконную форточку. Топилась она какой-то щепой, но как
только огонь гас, в комнате становилось так же холодно. На буржуйке я пекла
маленькие кусочки хлеба.
Сухарики можно было сосать дольше. Транспорт в городе не работал. Остановившиеся
автобусы, троллейбусы, трамваи, засыпанные снегом, превратились в какие-то,
подчас странной формы, белые глыбы.

В какой-то день я зачем-то, после большого перерыва,
вышла на улицу и прошла к узенькому проходу между нашим двором и школой. Там я
увидела ту же картину, о которой пишет Инбер. Мимо меня прошел, еле передвигая
ногами, мальчик из соседний парадной и тихо сказал, указывая на белый “свёрток”
человека на снегу: «Это айсорка Танька...» Тогда или, скорее всего, позже я
вспомнила хорошенькую девочку из нашего дома. Я так ею любовалась... Весной я
мельком увидела её старшую сестру Тамару; она безучастно посмотрела на меня и
прошла мимо. Эти глаза забыть невозможно, они ничего не выражали, просто
смотрели, совершенно отрешённо. Эти глаза казались остекленевшими. Я их видела
не раз. Немало было и таких людей, которые лишались рассудка…

Как-то однажды, в начале января кто-то принёс билет на
елку! Дети должны были собраться у дома 26-28 по Кировскому проспекту. В
назначенное время я тоже пришла туда. Было очень холодно. Молча, словно
похоронная процессия, стояли дети. В большинстве своём они были так закутаны,
что даже лица не было видно и напоминали старичков. Сказали, что будут кормить
без талонов и даже давать подарки.

Наконец, дали команду, и эта траурная процессия медленно
тронулась по Кировскому проспекту к Посадской улице и остановилась у здания
Педагогического института им. Покровского. Мы туда вошли. Наверное, надежда на
подарок и на еду заслонила собой всё, даже присутствие самой елки. Я помню, что
ввели нас в большой зал, где было дымно от буржуек, которых было довольно много
и трубы их были все высунуты в форточки на улицу. Раздевались ли мы, не помню,
как не помню и присутствий самой ёлки... Мы молча стояли у стены зала и...
ждали. Затем, кто-то скомандовал спускаться куда-то вниз и садиться за столы.
Всё это дети делали абсолютно молча, не глядя друг на друга, а только на столы.
Я до мельчайших подробностей помню это меню: суп с лапшой из чёрной муки.
Сначала надо было съесть жидкость, а потом – лапшу, сосчитав, сколько же
тебе досталось лапшинок. Мне досталось – 12 (они были странные – тёмные в
крапинку). Ведь каждая лапшинка была ценностью. Не удивляйтесь и этой памяти! 

Тут мы все немножко оживились и стали обмениваться, кому
сколько лапшинок досталось. А потом... Забыть это невозможно: принесли третье
блюдо. Оно, прежде всего, поразило своим цветом на фоне преобладающих серо-чёрных
тонов. Желе было ярко оранжевого цвета! Все эти лакомства давали, не вырезая
талонов из карточек! Наконец, подарок-кулёчек с какими-то “сладостями”. Это
было просто невероятно. Домой мы двигались так же молча, как
пришли, никто ни с кем не знакомился, торопились домой.

Когда спустя многие годы мне пришлось писать статью в
газету “Смена” в рубрику “Любимый город”, я предложила редактору написать о
блокадной ёлке. Он с удивлением сказал: “Ну и фантазия же у вас! ” Но статью
принял. Тем более, что случилось удивительное совпадение: лётчик, живущий тогда
в Узбекистане, написал в канун нового года статью в “Ленинградскую правду”, как
он с риском для жизни вёз блокадным детям ящики с мандаринами. В книге Бурова
об этом можно прочесть. Правда, не всюду были ёлки в тот наступивший 1942 год.
Но были! И не знали мы тогда, да не знаю я и сегодня, кто принес записочку
домой о том, что надо собираться на ёлку такого-то числа и в такой-то час!
Спасибо им!

Один раз нас водили в Ботанический сад, показывая растения,
которые можно употреблять в пищу: крапива, одуванчики, лебеда. Люди собирали их
в садах и парках. Но, умирая от голода и холода, они пощадили деревья в парках».

 Оды лебеде и деревьям написал осиротевший в блокаду поэт
Юрий Воронов:

Встречал июньские закаты.

Теперь в Таврическом саду

Мы собираем лебеду.

От лебеды навар не густ,

 К тому  же
горьковат на вкус:

  Не суп, а только супчик.                                                  

 Щи из крапивы лучше.

И нет, по правде говоря,

Вкуснее щей из щавеля.

Но я обидеть не хочу 

И лебеду-заразу.

Ведь тем, что я сейчас шучу,

Я лебеде
обязан.

Им долго жить – зелёным великанам,

Когда пройдёт блокадная пора.

На их стволах осколочные раны,

Но не найти рубцов от топора.

...И тут не скажешь: сохранились чудом,

Здесь чудо или случай ни при чём... 

Деревья! Поклонитесь ленинградцам,

Закопанным в
гробах и без гробов.